СЕМЬ ИСКУССТВ

Лаевский обратит «глаза в душу» и под звуки очистительной грозы найдет если не смысл, то цель своей жизни в искуплении того зла, которое он содеял. И первый шаг на этом пути — спасти «несчастную, порочную женщину», в которую он превратил доверившуюся ему Надежду Федоровну.

Борис Рушайло

«ДУЭЛЬ», ИЛИ ФИЛЬМ ХЕЙФЕЦА VS ПОВЕСТЬ ЧЕХОВА

Недавно по ТВ показали фильм И. Хейфеца «Плохой хороший человек» (по «Дуэли» Чехова).

Фильм этот (как и другие «чеховские» фильмы Хейфеца) отличает прежде всего безошибочный подбор актеров – Папанов, Высоцкий и Даль настолько органичны в ролях доктора Самойленко, зоолога фон Корена и Лаевского, что  других  нельзя и представить, хотя их утверждение на роли было далеко не гладким — вдова О.Даля вспоминала, что Хейфецу пришлось так долго уламывать директора Ленфильма, что тот якобы в сердцах воскликнул «Или он или я!», на что Хейфец ответил «Выбираю Даля!» — если это и легенда, то красивая и заслуживает упоминания.

Не менее важно и отношение Хейфеца к тексту «Дуэли» — в наше время, когда  чеховские тексты так безбожно переделывается под лозунгом «авторского видения», что первоисточник лучше не вспоминать, подлинный чеховский текст является отголоском тех времен, когда университетски образованные люди (я, следуя за Чеховым, намеренно избегаю слова «интеллигент») не просто спорили о прогрессе и цивилизации, но и готовы были за свои убеждения выйти к барьеру.

Хейфец обращается с текстом бережно: он внимательно следует за Чеховым, пытаясь не просто «перевести» прозу на язык кино, но и предлагая свое понимание Чехова.

Эти «попытки понимания» применительно к «Дуэли» записаны им в  «режиссерских тетрадях», откуда приведем несколько отрывков (сами записи см. здесь):

«Эта повесть — об абсурдности мироустройства. Мир абсурден в своей неустроенности, в своем отступлении от гармонии природы.

Важно: дуэль — абсурдный анахронизм. Как во всяком анахронизме, здесь серьезное должно казаться смешным. […] Какое сочетание — угроза смертельного исхода и пародия! В этом ключ к решению сцены.»

* * *

«Как смешна и глупа неумелая дуэль, ничего не решившая».

* * *

«Внешне, формально противоречия снимаются, дуэль кончается благополучно, Лаевский женится на Надежде Федоровне, фон Корен извиняется перед своим врагом и т.д., а на самом деле все остается нерешенным».

* * *

«Никто не знает настоящей правды!» — в этой фразе, произнесенной Лаевским в финале, не только итог его роли, но и итог всего фильма, философский итог сочинения.»

* * *

 «»Дуэль» — драма абсурдов. Дело в абсурдности повода и того, что дуэль обращена не против истинного хама и растлителя, а против интеллигентного человека, ни в чем не виноватого. Лаевский стреляется с фон Кореном, а Кирилина даже не бьет по щекам. И в факте дуэли есть все же некоторое значение, потому что никаким другим способом, общественным или правовым, не решить морального спора. Глупая, анахронистическая дуэль жалких подражателей Лермонтову есть в то же время уродливый способ найти удовлетворение вопросов чести, не дворянской с ее особым кодексом, а обычной человеческой».

Итак, дуэль «кончается благополучно, все остается нерешенным и никто не знает настоящей правды!»» — таков вывод Хейфеца, и, как следствие,  фильм вместо «Дуэли» (т.е. поединка) стал рассказом о хорошем и — одновременно — плохом человеке.

Но фильм — даже самый замечательный — побуждает перечесть повесть и поспорить с режиссером — даже не поспорить, а сравнить фильм и повесть.

***

Прежде всего заметим, что Хейфец намеренно раз за разом «снижает» романтичность сюжета (Кавказ, горы, дуэль), показывая захолустность городишка, где разворачивается эта история — узкие кривые улицы с грязными побеленными домишками, убогий «дом свиданий» с комнатушкой, где только кровать да стул и некуда повесить шляпку; даже сама дуэль подчеркнуто «снижена» — на дуэлянтов, как записывает Хейфец в сценарной разработке (и как будет в картине)

«смотрят пасущиеся коровы. Поляна покрыта их лепешками. На них будет то и дело наступать близорукий солдат Шешковский [явная описка — Шешковсий не солдат — БР], с зонтиком и в глубоких галошах. На этой поляне, очевидно, бывают пикники — место удобное» — правда «лепешки» и пикники плохо совместимы, однако у Чехова место выбрано случайно и никаких «лепешек» нет, но это к слову, здесь же важно подчеркнуть, что  это «снижение» (или будничность) проводится вплоть до последней сцены прихода фон Корена к Лаевскому, когда вместо примирения с бокалом шампанского гостям предлагается молоко из кувшина, которое с аппетитом выпивает дьякон — и опять у Чехова нет ни шампанского, ни молока!

…Чехов весьма редко объяснял свои замыслы, однако в письме к Суворину о «Дуэли» писал, что герой (Лаевский) все время соотносит себя с «лишними людьми» (Печорин, Базаров) — в повести (и в фильме) такая характеристика вложена в уста фон Корена, но  если Лаевский и может быть назван «героем нашего времени» или «лишним человеком», то только в контексте эволюции романтического богатого героя-дворянина начала века дворянину малообеспеченному (без гроша за душой и потому тянущему лямку службы), да и монолог Печорина в сцене с кн. Мэри кардинально отличается от монолога Лаевского, не позирующего перед молоденькой девушкой, обвиняя весь мир, как Печорин

«Все читали на моем лице признаки дурных чувств, которых не было; но их предполагали — и они родились. Я был скромен — меня обвиняли в лукавстве: я стал скрытен. Я глубоко чувствовал добро и зло; никто меня не ласкал, все оскорбляли: я стал злопамятен; я был угрюм, — другие дети веселы и болтливы; я чувствовал себя выше их, — меня ставили ниже. Я сделался завистлив. Я был готов любить весь мир, — меня никто не понял: и я выучился ненавидеть. Моя бесцветная молодость протекала в борьбе с собой и светом; лучшие мои чувства, боясь насмешки, я хоронил в глубине сердца: они там и умерли. Я говорил правду — мне не верили: я начал обманывать …»,  а судящего себя горько и беспощадно, чему посвящена вся XVII глава повести, в которой Лаевский ночью перед поединком  вспоминает прожитую жизнь.

Глава эта имеет эпиграф из Пушкина «И с отвращением читая жизнь мою, Я трепещу и проклинаю«, кратко выражающий итог размышлений героя: «…бога у него нет, все доверчивые девочки, каких он знал когда-либо, уже сгублены им и его сверстниками » — и Лаевский вдруг осознал, перейдя от общих рассуждений к  себе, что именно он своим равнодушием толкнул доверившуюся ему женщину на путь измены – тут нелишне заметить, что в обществе существовало резкое разделение женщин на два сорта: один, на котором холостяк мог бы позже жениться, и другой, с которым можно только развлекаться; сорт, достойный любви и сорт, удовлетворяющий только похоть, и Надежда Федоровна, являясь в общественном мнении любовницей или содержанкой Лаевского, становится объектом ухаживаний всех других мужчин (такой вот «плебейский» вариант Анны Карениной с увозом чужой жены с той разницей, что вместо Италии и поместья — захолустный южный городишко и необходимость служить).

И дальше

«… в родном саду он за всю свою жизнь не посадил ни одного деревца и не вырастил ни одной травки, а живя среди живых, не спас ни одной мухи, а только разрушал, губил и лгал, лгал… Что в моем прошлом не порок?» — спрашивал он себя, стараясь уцепиться за какое-нибудь светлое воспоминание, как падающий в пропасть цепляется за кусты.

 Гимназия? Университет? Но это обман. Он учился дурно и забыл то, чему его учили. Служение обществу? Это тоже обман, потому что на службе он ничего не делал, жалованье получал даром и служба его — это гнусное казнокрадство, за которое не отдают под суд.

Истина не нужна была ему, и он не искал ее, его совесть, околдованная пороком и ложью, спала или молчала; он, как чужой или нанятый с другой планеты, не участвовал в общей жизни людей, был равнодушен к их страданиям, идеям, религиям, знаниям, исканиям, борьбе, он не сказал людям ни одного доброго слова, не написал ни одной полезной, не пошлой строчки, не сделал людям ни на один грош, а только ел их хлеб, пил их вино, увозил их жен, жил их мыслями и, чтобы оправдать свою презренную, паразитную жизнь перед ними и самим собой, всегда старался придавать себе такой вид, как будто он выше и лучше их. Ложь, ложь и ложь…»

Лаевский обратит «глаза в душу» и под звуки очистительной грозы найдет если не смысл, то цель своей жизни в искуплении того зла, которое он содеял. И первый шаг на этом пути — спасти «несчастную, порочную женщину», в которую он превратил доверившуюся ему Надежду Федоровну.

Потому-то он в последний раз перед дуэлью, надев пальто и фуражку, вернется чтобы проститься с Надеждой Федоровной (перед этим Чехов наконец-то даст Лаевскому, и так не любившему общаться с Надеждой Федоровной, «законную» возможность ее покинуть — он застанет ее с Кирилиным), и поймет , что

«эта несчастная, порочная женщина для него единственно близкий, родной и незаменимый человек. Когда он, выйдя из дому, садился в коляску, ему хотелось вернуться домой живым».

Не сомневающийся в собственной гибели выходит он из дома и едет в горы на дуэль, которая, зная намерение Лаевского выстрелить в воздух, подобна искупляющей жертве. И все же «Если только можешь, Авва Отче, Чашу эту мимо пронеси» — все же хочет вернуться «домой живым», словно принося обет начать другую жизнь.

Лаевский взойдет на свою Голгофу, но останется жить и воскреснет для новой жизни. «Все кончено» — думает он о прошлом возвращаясь домой. Он вспоминает «…как жутко было ехать на рассвете,  а теперь дождевые капли сверкали, как алмазы [ср. «Мы увидим небо в алмазах» из «Дяди Вани» — БР], …и страшное прошлое оставалось позади» (Чехов не случайно назначит местом дуэли гору — конечно, тут отсылка к Лермонтову, но важнее то, что все действие в Евангелии от суда до распятия Иисуса — потемневшее небо и гроза («От шестого же часа тьма была по всей земле до часа девятого; » (Мф 27:45), «и померкло солнце» (Лк 23:45), традиционно связывается с грозой и повторится в ключевом месте «Дуэли» (а также у Булгакова в «Мастере и Маргарите»)).

Чехов еще усилит мотив возрождения, добавив, что

«ему [Лаевскому] казалось, как будто они все возвратились с кладбища, где … похоронили тяжелого, невыносимого человека, который мешал всем жить» (такое уже было в «Человеке в футляре» после похорон Беликова, но там жизнь потекла такая же скучная, а здесь родился новый человек).

«Я в гроб сойду и в третий день восстану» — не три дня, а три месяца отведет Чехов Лаевскому, и только через эти магические три промежутка времени покажет Чехов воскресшего Лаевского, самим фактом воскресения опровергнувший претензии биолога на право говорить, судить и выносить приговор от лица всего человечества — ни доктор Самойленко, ответившей фон Корену всего одной фразой «Если для прогресса надо людей вешать, то к черту такой прогресс!», ни дьякон, выдвигавший теологические опровержения — никто не смог ни на йоту поколебать уверенности зоолога в своем праве судить и выносит приговор!

Даже с приятными ему людьми фон Корен ведет себя как демиург, знающий что хорошо, а что нет — вот как он уговаривает дьякона поехать с ним в экспедицию:

«Дьяконица вас отпустит. Мы ее обеспечим. Еще лучше, если бы вы убедили ее, для общей пользы, постричься в монахини; это дало бы вам возможность самому постричься и поехать в экспедицию иеромонахом. Я могу вам устроить это. «

Так же категоричен он и в отношении Лаевского:

«Я зоолог или социолог, что одно и то же — врач; общество нам верит; мы обязаны указывать ему на тот страшный вред, каким угрожает ему и будущим поколениям существование госпожи вроде этой Надежды Ивановны» — кажется, никто не обратил внимания на эти слова фон Корена, не видящего различия между животными и людьми!»

Как это напоминает и Сальери «Что пользы, если Моцарт будет жить!», и «теорию» Раскольникова (замечу, что рассуждений и попыток силового исправления человечества история знает множества, так что видеть в фон Корене предтечу нацизма или большевизма представляется явной натяжкой — Аракчеев  без всяких теорий  завел в своих деревнях порядки наподобие лагерных).

Но Лаевский нашел в себе силы возродиться и это-то не было предусмотрено в механически-мертвых рассуждениях зоолога. Человек может выпрямиться, а если так, то пропадает почва для «теорий отбора», пропадают так любовно обоснованные критерии «пользы  для человечества».

И здесь надо сделать важное замечание — идеи фон Корена восходят не столько к Дарвину, сколько к Спенсеру, опубликовавшему свою книгу на год позже Дарвина, но независимо от него (и, если говорить об общем для них источнике, то это Мальтус; заметим также, что сам  термин «социал-дарвинизм» возник только в середине 20-го века).

Это весьма существенно, т.к. Спенсер, вслед за Ламарком, считал, что приобретенные признаки наследуются, и потому — возвращаясь к фон Корену — потомство Лаевского обязательно наследует его пустозвонство и бездельничанье, но Дарвин был не столь категоричен и подчеркивал, что человеческие ценности (в частности забота о больных и престарелых) есть именно человеческие ценности и что «Нельзя принимать ценности естественного отбора за наши собственные», тем более когда речь идет не о физических свойствах, а о распутстве и увозе чужих жен.

…Важно отметить, что Чехов весьма точно излагает популярные рассуждения об опасности вырождения, причем один из приводимых им примеров (о кротах) практически точно списан Чеховым из «Жизни животных» Брема (насколько мне известно этот факт исследователями Чехова прошел незамеченным, между тем для Чехова скрупулезное следование фактом было правилом — так было и в документальном «Острове Сахалине» и в рассказах — так говоря о «Черном монахе» Чехов специально отмечает точность описания мании величия!).

Перерождение Лаевского, который, по выражению доктора, «себя скрутил» сродни житийским историям о великом грешнике, переродившемся по воле божьей и оно, перерождение, заставит фон Корена произнести такую не типичную для него фразу «Никто не знает настоящей правды».

Но у Чехова слово «правда» синонимична «истина», и потому «никто не знает настоящей правды» можно инвертировать в «Истину знает только Бог» (или, припомнив евангельское «Я есть Истина», истина ведома только Иисусу, но не человеку).

Возвращаясь к режиссерским заметкам, еще раз вспомним «дуэль анахронизм и ничего не решает» — так-то оно так, вот и один из персонажей «Дуэли» именно потому пробует примирить противников:

«Господа, мы не видим причинной связи между оскорблением и дуэлью. У обиды, какую мы иногда по слабости человеческой наносим друг другу, и у дуэли нет ничего общего. Вы люди университетские и образованные и, конечно, сами видите в дуэли одну только устарелую, пустую формальность» — но дуэль не формальность, а  событие, делящее жизнь Лаевского на «до и после», да и на фон Корена, признавшего «Я был неправ» , дуэль оказавшее сильное влияние.

Дуэль конечно анахронизм и участников могло бы ждать наказание, но дуэль для дворянина дело чести и суд Божий и уж совсем не условность!

Но поразительно — хотя Хейфец старательно «играет на понижение» (еще раз укажем что поляна для поединка загажена коровьими лепешками и на молоко (вместо полагавшегося шампанского)  в сцене прощания фон Корена с Лаевским, чего нет у Чехова), этому, как ни странно, мешают блистательные актерские работы и  сам чеховский текст — как только он зазвучит, все режиссерские теории уходят в тень и дуэль уже представляется не анахронизмом, а логичным аккордом в споре фон Корена с Лаевским.

Так не часто, но бывает — вот и Валаам восславил Давида, вместо того, чтобы проклясть его, так и Колумб, плывя в Индию открыл Америку!

… Заключительные мысли Лаевского:

«В поисках за правдой люди делают два шага вперед, шаг назад. Страдания, ошибки и скука жизни бросают их назад, но жажда правды и упрямая воля гонят вперед и вперед. И кто знает? Быть может, доплывут до настоящей правды…» оставляют для героев надежду и потому статью хочется завершить словами Тургенева «доживутся, пожалуй, до счастья…  пожалуй, до любви».

14.12.2023